foto1 foto2 foto3 foto4 foto5


0+

Венедикт Ерофеев вел записные книжки почти всю жизнь: из них роди­лись «Москва — Петушки» и другие его произведения, они же стали главным источником, рассказывающим о жизни писателя и о становлении его стиля. Их публи­кация — сначала в виде небольших подборок, а затем и целиком — началась сразу после смерти Ерофеева. Книжки наполнены выписками из прочитан­ного, репликами друзей и случайных знакомых, дневниковыми записями, номерами телефонов и списками долгов, афоризмами, шутками и каламбурами. Здесь Ерофеев оттачивал свой стиль, и многие записи почти без изменений перешли в его сочинения; другие же, ничуть не хуже, так и остались, аккуратно выписанные в отдельные блокноты. В записных книжках Венедикт Ерофеев предстает грустным философом, любителем парадоксов, и читать их не менее интересно, чем «Москву — Петушки».

Источник: https://arzamas.academy/mag/537-vipiski

 

1. О поводе выпить

«20 сентября этого года спрыснуть расстрел 26 бакинских комиссаров» 

Заметка 1978 года может показаться шутливой, но это не единственный слу­чай, когда Ерофеев собирается отметить какую-либо неожиданную памятную дату. В других записях упоминаются 150-летие великого наводнения 1824 года в Петер­бурге, 70-летие премьер-министра Вьетнама Фам Ван Донга, 90-летие «лежащего на дне Яика» Василия Чапаева и даже своеобразный пушкинский юбилей — 150-летие того дня, когда Пушкин получил у Николая I ссуду на печатание «Истории Пуга­чева». 

Такая любовь писателя к неочевидным юбилеям объясняется и его страстью к точным датам, и стремлением соотнести собственную биографию с истори­ческими событиями, и, наверное, чисто бытовой необходимостью найти повод для выпивки. Но главная причина лежит все-таки в эстетической плоскости — не случайно все памятные даты, которые упоминает Ерофеев, выглядят откро­венно иронично. 

В конце 1960-х годов Советский Союз захлестнула волна юбилеев, связанных с событиями Октябрьской революции и Гражданской войны, а кульминацией стало празднование столетия со дня рождения Ленина (кстати, именно эту дату имеют в виду члены бригады по прокладке кабеля в «Москве — Петушках», когда под руководством Венички торжественно клянутся «по случаю предсто­ящего столетия покончить с производственным травматизмом»). Об этом же Ерофеев с грустью пишет в записной книжке 1969–1970 годов: 

«Раз начав, уже трудно остановиться. 50 лет установления советской власти в Актюбинске, 25 лет львовско-сандомирской операции etc., etc. Все ширится мутный поток унылых, обалбесивающих юбилеев». 

Предлагая «спрыснуть» очередную годовщину, Ерофеев делает попытку спаро­ди­­ровать официальный советский язык, обессмыслив его. И таким образом, быть может, сделать свое существование рядом с ним чуть более приемлемым. 

 

2. О пользе алкоголя

«О необходимости вина, т. е. от многого было б избавление, если бы, допустим, в апреле 17 г. Ильич был бы таков, что не смог бы влезть на броневик. Т. е. задача в том, чтоб пьяным перестать пить, а их заставить» 

За типичной для Ерофеева шутливой формой скрывается серьезное содержа­ние. Алкоголь как естественный ограничитель — одна из постоянных тем его записей. Пьяный человек мало на что способен, а значит, меньше вероятность, что он совершит какую-нибудь подлость. Исторический трезвый Ленин — жесток и безжалостен, Ленин из ерофеевской зарисовки вызывает смех и, пожа­луй, даже симпатию. 

Идея про Ленина, который напился так, что в самый ответственный момент не смог забраться на броневик и произнести свою историческую речь, похожа на анекдот. В определенном смысле это и есть анекдот, цель которого — с помо­щью юмора оживить застывшую историческую личность. Вероятно, именно для этого Ерофеев страницами выписывает цитаты из писем Ленина и Крупской, выбирая самые смешные. Например, такую: «Все же мне жалко, что я не мужчина, я бы в десять раз больше шлялась»  

Из этих выписок за два февральских дня 1988 года сложилась «Моя маленькая лениниана» — последнее законченное сочинение Ерофеева. И хотя его часто относят к постмодернизму, на самом деле это скорее попытка очеловечить советский официоз доступными писателю средствами. Услышав слово «пост­модернизм», Ерофеев, наверное, скривился бы не меньше, чем от вопроса, считает ли он себя русским интеллигентом  

 

3. О смешении жанров

«Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку, трагедию с фарсом, музыку со сверхпрозаизмом, и так, чтоб это было исподтишка и неприметно. Все жанры слить в один, от рондо до пародии, на меньшее я не иду» 

Интересно, что Ерофеев объединяет даже не противоположности, а крайние точки: «Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в по­душку…» В этом фрагменте выражена как его любовь ко всему ненормаль­ному, выходящему за рамки привычного, так и ненависть к «золотой сере­дине». Об этом же и цитата из «Пер Гюнта» Ибсена, которую Ерофеев выписывает в 1961 году: 

Пикантность-то и дорога нам, людям,

Когда нормальным сыты мы по горло.

Привычное нас больше не пьянит.

Лишь крайность — худобы или дородства,

Иль юности иль старости — способна

Ударить в голову, а середина

Лишь вызвать тошноту способна  

Пикантность, непривычность, неприличность — вот ерофеевская стихия. Она нужна, чтобы поразить читателя, вывести его из равновесия. Крайность «ударяет в голову», как знаменитые Веничкины коктейли с их фантастиче­ски­ми и несоединимыми ингредиентами — дезинсекталем для уничтожения мел­ких насекомых, клеем БФ, тормозной жидкостью. Собственно, все твор­че­ство Ерофеева в каком-то смысле и есть такой коктейль — смешение разных жанров («от рондо до пародии»), языковых регистров и стилистических пластов.

 

4. Об обыденности горя

«У вас вот лампочка. А у меня сердце перегорело, и то я ничего не говорю» 

В грубовато-ироничной форме, как будто это реплика ворчуна-электрика, Еро­феев высказывает нечто действительно для себя важное. «Настоящей страстью Вени было горе. Он предлагал писать это слово с прописной буквы, как у Цве­та­евой: Горе», — пишет Ольга Седакова, вспоминая эпизод в «Москве — Пе­тушках», в котором Веничка сравнивает себя с героиней картины Крамского «Неутеш­ное горе». Там Веничка утверждает, что те «скорбь» и «страх», кото­рые обычные люди испытывают в исключительные моменты жизни, напри­мер из-за смерти близких, он ощущает все время. Горе для него превра­щается в обыденность, в нечто привычное, но не теряющее при этом своей остроты. 

В таком контексте становится понятна и эта запись. «Перегоревшее» сердце для Ерофеева — ситуация такая же будничная, как для дру­гих — перегорев­шая лампочка. Но если лампочку можно заменить, то с серд­цем это сделать слож­нее. Безнадежность этой ситуации хорошо выражена в записи 1973 года на эту же тему: 

«Сравни их тяжесть и безвыходность и мою, дурацкую. У них завтра зарплата — а сегодня нечего жрать. А у меня ленинградская блокада».

 

5. О любимом первенце

«А Тихонов бы все напутал. Он в Афинах был бы Брут, а в Риме — Периклес» 

Вадим Тихонов, «любимый первенец», которому писатель посвятил «Москву — Петушки», стал не только персонажем главной книги Ерофеева, но и постоянным героем записных книжек. Отличительная особенность «Вади» — дремучая необразованность. Тихонов действительно был не слишком эрудированным: он кое-как окончил среднюю школу, слыл хулиганом, и мему­аристы часто вспоминают о его безграмотности и дурных манерах. Необразо­ванность и невоспитанность Тихонова, очевидно, были постоянным поводом для шуток среди друзей и, возможно, причиной той иррациональной любви, которую испытывал к нему Ерофеев. 

Ерофеев в записных книжках отмечает, что его приятель путает изобретателя Генри Форда и химика Эрнеста Резерфорда, композитора Оффенбаха и фи­лософа Фейербаха, актрису Веру Марецкую и балерину Майю Плисецкую, художника Рембрандта и политика Вилли Брандта. Ерофеев даже не упускает случая рассказать об этом швейцарской исследовательнице, автору диссерта­ции о «Москве — Петушках». Он как будто противопоставляет Тихонова известному шутливому описанию интеллигента, который способен отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля и далее по списку. Тихо­нов же, наоборот, не знает ничего. Вот и в цитируемом фрагменте он изде­ва­тельски уподобляется Чаадаеву из известного пушкинского стихотво­рения, но если Чаадаев «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», то Тихонов и здесь бы все напутал. 

 

6. О подходящих сравнениях

«Игорь Авдиев, длинный, как жизнь акына Джабаева, бородатый, как анекдот» 

В записных книжках Ерофеева часто упоминается и другой его друг, Игорь Авдиев. Он имел эксцентричную внешность: очень высокий, с длинной густой бородой. Высоким был и сам Ерофеев. «…В Игоре метр девяносто семь, а в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)», — вспоминала его вторая жена Галина Носова. «Мы с Авдиевым оба длинны. Но он длинен, как декабрьская ночь, а я — как июньский день», — пишет сам Ерофеев, с помощью типичных для него сравнений передавая не только сходство в их внешности, но и различие: у Ерофеева волосы были русые, у Авдиева — иссиня-черные. 

В основе этих сравнений лежит простой каламбур: длинным часто называют высокого и, как правило, худого человека, но одновременно длинной может быть жизнь — например, советского поэта Джамбула Джабаева, прожившего 99 лет. Для создания того же эффекта можно использовать не разные значения одного и того же слова, а устойчивые языковые выражения: человек может стать бородатым, как анекдот, длинным, как рубль, или высоким, как награда. Так и рождается ерофеевская шутка. 

Писатель, кажется, и сам понимал незатейливость подобных каламбуров. «Надо привыкать шутить по-„Крокодильски“», — замечает Ерофеев в записи от 1966 года. Однако в основе некоторых его каламбуров лежит не только при­ми­тивный юмор, но и характерное для него стремление к обновлению языка и умение точно описать внешность или характер: 

«Он самый строгий и самый длинный из нас, как литургия Василия Великого — самая длинная и самая строгая из всех литургий». 

Нет сомнений, что в этой заметке речь тоже идет об Игоре Авдиеве. Если Тихонов у Ерофеева, как правило, изображается неучем, то Авдиева как героя записных книжек писателя отличает глубокая и очень серьезная религи­оз­ность. Ерофеев мог написать «высокий, как каланча» или «строгий, как выго­вор», но выбрал иной вариант. Получился, может быть, не самый смешной каламбур, зато достаточно точное описание.

 

7. О неоднозначности

«Это о *** [проститутках] или не о *** [проститутках]? У Дидро: „Самый счастливый человек тот, кто дает счастье наибольшему количеству людей“» 

Источник этого афоризма — отрывной календарь за 1976 год. Случайное со­брание разнообразных цитат, годовщин и бесполез­ной информации обо всем на свете — абсолютно ерофеевский формат. Из этого календаря Ерофеев не только выписывает понравившиеся афоризмы, но и уз­нает о грядущем 70-летии премьер-министра Вьетнама Фам Ван Донга, которое собирается «спрыснуть», о том, что Александр Македонский, помимо прочего, был изо­бретателем мороженого, а общая протяженность книжных полок хранилища Ленинской библиотеки составляет более 400 километров. Любовь к чтению отрывных календарей, вероятно, появилась у Ерофеева еще в детстве. Вот как об этом вспоминает сестра писателя Нина Фролова: 

«Книг особых у нас не было, поэтому читали все подряд, что под руку попадается; был у нас маленький отрывной календарь, который вешают на стену и каждый день отрывают по листочку. Веничка этот кален­дарь — все 365 дней — полностью знал наизусть еще до школы; напри­мер, скажешь ему: 31 июля — он отвечает: пятница, восход, заход солнца, долгота дня, праздники и все, что на обороте написано».

 

8. О молчании

«Не надо спешить с публикацией и обнародованием чего бы то ни было. Ньютон, открывший всемирное тяготение, ознакомил с ним людей 20 лет спустя» 

Эта запись сделана в 1974 году; совсем скоро тема творческого молчания станет для Ерофеева чрезвычайно болезненной. Написанные в 1969 году «Москва — Петушки» были опубликованы за границей в 1973-м («Моя проза — в розлив с 1970 г. и с 1973 навынос», — шутил сам писатель), в том же 1973-м в самиз­датском журнале «Вече» вышло его эссе о философе Василии Розанове — а сле­ду­ющий его текст, пьеса «Вальпургиева ночь», появится только через 12 лет. Все это время Ерофеев будет мучиться от творче­ской немоты и невозможности создать что-то равновеликое «Петушкам» — его творческому дебюту и opus magnum. Александр Леонтович пишет в своих воспоминаниях о Ерофееве: 

«Он вообще был невероятно талантлив, и я думаю, что реализовался хорошо, если на один процент. Моя жена говорила ему по поводу „Петушков“: „Ты, как Терешкова, полетел один раз — и все“. Он прямо весь изворачивался — ему было очень обидно, — но ничего не отвечал». 

Ерофееву оставалось только горько шутить, как он делал это в записной книжке 1978 года: 

«„Почему молчишь целых пять лет?“ — спрашивают. Отвечаю, как прежде графья отвечали: „Не могу не мол­чать!“».

 

9. Об отношениях с Богом

«Об одном только я попросил Господа Бога — „в виде исключения“ сделать это лето градуса на полтора попрохладнее обычного. Он ничего твердого мне не обещал» 

Комический эффект этого фрагмента строится на всемогуществе адресата и ничтожности самой просьбы, подчеркнутой нецелым числом, на которое Ерофеев просит снизить температуру, — «градуса на полтора попрохладнее обычного». Вдобавок Господь «ничего твердого» обещать не может, как будто просьба кажется ему трудновыполнимой или чреватой чересчур обремени­тельными хлопотами. Ерофеев рисует себя надоедливым канючащим проси­телем, а Бога — то ли мелким чинов­ником, то ли уставшим родителем, кото­рый не может решить, разрешить ли ребенку еще сладкого. Ерофеев любил именно эту форму жалоб на погоду: ту же форму «градуса на полтора» он ис­пользовал и позже, но с обратным знаком: 

«Я попросил Господа Бога сделать ну хоть на полтора градуса теплее обычного. Он ничего твердого мне не обещал».

 

10. О течении времени

«Здесь так хочется спать от вина, что рассказываешь, например, анекдот о Чапаеве, скажешь „ча“, а „па“ уже не успеваешь» 

Пример любимой Ерофеевым гиперболической конструкции. Здесь он в харак­терной для себя манере обновляет затершиеся языковые клише вроде «в один миг» или «и глазом моргнуть не успеешь». Можно сказать «и глазом моргнуть не успеешь — уже темно», а можно так: 

«И как быстро наступает тьма в этом ноябре. Я размахнулся — было еще светло, а как ****** [выпил] — полная темнота». 

Вместо того чтобы употребить клише, писатель создает на его месте самосто­я­тельный сюжет. Наступление темноты оказывается таким же стремительным, как движение руки от стола к горлу. Одновременность двух событий — опро­кидывания стопки и наступления темноты — создает иллюзию их связи, как будто одно вызвано другим, а также говорит об их сходстве: ощущение от наступившего вдруг ноябрьского вечера действительно чем-то схоже с тяжелым опьянением.

 

Источник