Венедикт Ерофеев вел записные книжки почти всю жизнь: из них родились «Москва — Петушки» и другие его произведения, они же стали главным источником, рассказывающим о жизни писателя и о становлении его стиля. Их публикация — сначала в виде небольших подборок, а затем и целиком — началась сразу после смерти Ерофеева. Книжки наполнены выписками из прочитанного, репликами друзей и случайных знакомых, дневниковыми записями, номерами телефонов и списками долгов, афоризмами, шутками и каламбурами. Здесь Ерофеев оттачивал свой стиль, и многие записи почти без изменений перешли в его сочинения; другие же, ничуть не хуже, так и остались, аккуратно выписанные в отдельные блокноты. В записных книжках Венедикт Ерофеев предстает грустным философом, любителем парадоксов, и читать их не менее интересно, чем «Москву — Петушки».
Источник: https://arzamas.academy/mag/537-vipiski
1. О поводе выпить
«20 сентября этого года спрыснуть расстрел 26 бакинских комиссаров»
Заметка 1978 года может показаться шутливой, но это не единственный случай, когда Ерофеев собирается отметить какую-либо неожиданную памятную дату. В других записях упоминаются 150-летие великого наводнения 1824 года в Петербурге, 70-летие премьер-министра Вьетнама Фам Ван Донга, 90-летие «лежащего на дне Яика» Василия Чапаева и даже своеобразный пушкинский юбилей — 150-летие того дня, когда Пушкин получил у Николая I ссуду на печатание «Истории Пугачева».
Такая любовь писателя к неочевидным юбилеям объясняется и его страстью к точным датам, и стремлением соотнести собственную биографию с историческими событиями, и, наверное, чисто бытовой необходимостью найти повод для выпивки. Но главная причина лежит все-таки в эстетической плоскости — не случайно все памятные даты, которые упоминает Ерофеев, выглядят откровенно иронично.
В конце 1960-х годов Советский Союз захлестнула волна юбилеев, связанных с событиями Октябрьской революции и Гражданской войны, а кульминацией стало празднование столетия со дня рождения Ленина (кстати, именно эту дату имеют в виду члены бригады по прокладке кабеля в «Москве — Петушках», когда под руководством Венички торжественно клянутся «по случаю предстоящего столетия покончить с производственным травматизмом»). Об этом же Ерофеев с грустью пишет в записной книжке 1969–1970 годов:
«Раз начав, уже трудно остановиться. 50 лет установления советской власти в Актюбинске, 25 лет львовско-сандомирской операции etc., etc. Все ширится мутный поток унылых, обалбесивающих юбилеев».
Предлагая «спрыснуть» очередную годовщину, Ерофеев делает попытку спародировать официальный советский язык, обессмыслив его. И таким образом, быть может, сделать свое существование рядом с ним чуть более приемлемым.
2. О пользе алкоголя
«О необходимости вина, т. е. от многого было б избавление, если бы, допустим, в апреле 17 г. Ильич был бы таков, что не смог бы влезть на броневик. Т. е. задача в том, чтоб пьяным перестать пить, а их заставить»
За типичной для Ерофеева шутливой формой скрывается серьезное содержание. Алкоголь как естественный ограничитель — одна из постоянных тем его записей. Пьяный человек мало на что способен, а значит, меньше вероятность, что он совершит какую-нибудь подлость. Исторический трезвый Ленин — жесток и безжалостен, Ленин из ерофеевской зарисовки вызывает смех и, пожалуй, даже симпатию.
Идея про Ленина, который напился так, что в самый ответственный момент не смог забраться на броневик и произнести свою историческую речь, похожа на анекдот. В определенном смысле это и есть анекдот, цель которого — с помощью юмора оживить застывшую историческую личность. Вероятно, именно для этого Ерофеев страницами выписывает цитаты из писем Ленина и Крупской, выбирая самые смешные. Например, такую: «Все же мне жалко, что я не мужчина, я бы в десять раз больше шлялась»
Из этих выписок за два февральских дня 1988 года сложилась «Моя маленькая лениниана» — последнее законченное сочинение Ерофеева. И хотя его часто относят к постмодернизму, на самом деле это скорее попытка очеловечить советский официоз доступными писателю средствами. Услышав слово «постмодернизм», Ерофеев, наверное, скривился бы не меньше, чем от вопроса, считает ли он себя русским интеллигентом
3. О смешении жанров
«Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку, трагедию с фарсом, музыку со сверхпрозаизмом, и так, чтоб это было исподтишка и неприметно. Все жанры слить в один, от рондо до пародии, на меньшее я не иду»
Интересно, что Ерофеев объединяет даже не противоположности, а крайние точки: «Не смех со слезами, но утробное ржание с тихим всхлипыванием в подушку…» В этом фрагменте выражена как его любовь ко всему ненормальному, выходящему за рамки привычного, так и ненависть к «золотой середине». Об этом же и цитата из «Пер Гюнта» Ибсена, которую Ерофеев выписывает в 1961 году:
Пикантность-то и дорога нам, людям,
Когда нормальным сыты мы по горло.
Привычное нас больше не пьянит.
Лишь крайность — худобы или дородства,
Иль юности иль старости — способна
Ударить в голову, а середина
Лишь вызвать тошноту способна
Пикантность, непривычность, неприличность — вот ерофеевская стихия. Она нужна, чтобы поразить читателя, вывести его из равновесия. Крайность «ударяет в голову», как знаменитые Веничкины коктейли с их фантастическими и несоединимыми ингредиентами — дезинсекталем для уничтожения мелких насекомых, клеем БФ, тормозной жидкостью. Собственно, все творчество Ерофеева в каком-то смысле и есть такой коктейль — смешение разных жанров («от рондо до пародии»), языковых регистров и стилистических пластов.
4. Об обыденности горя
«У вас вот лампочка. А у меня сердце перегорело, и то я ничего не говорю»
В грубовато-ироничной форме, как будто это реплика ворчуна-электрика, Ерофеев высказывает нечто действительно для себя важное. «Настоящей страстью Вени было горе. Он предлагал писать это слово с прописной буквы, как у Цветаевой: Горе», — пишет Ольга Седакова, вспоминая эпизод в «Москве — Петушках», в котором Веничка сравнивает себя с героиней картины Крамского «Неутешное горе». Там Веничка утверждает, что те «скорбь» и «страх», которые обычные люди испытывают в исключительные моменты жизни, например из-за смерти близких, он ощущает все время. Горе для него превращается в обыденность, в нечто привычное, но не теряющее при этом своей остроты.
В таком контексте становится понятна и эта запись. «Перегоревшее» сердце для Ерофеева — ситуация такая же будничная, как для других — перегоревшая лампочка. Но если лампочку можно заменить, то с сердцем это сделать сложнее. Безнадежность этой ситуации хорошо выражена в записи 1973 года на эту же тему:
«Сравни их тяжесть и безвыходность и мою, дурацкую. У них завтра зарплата — а сегодня нечего жрать. А у меня ленинградская блокада».
5. О любимом первенце
«А Тихонов бы все напутал. Он в Афинах был бы Брут, а в Риме — Периклес»
Вадим Тихонов, «любимый первенец», которому писатель посвятил «Москву — Петушки», стал не только персонажем главной книги Ерофеева, но и постоянным героем записных книжек. Отличительная особенность «Вади» — дремучая необразованность. Тихонов действительно был не слишком эрудированным: он кое-как окончил среднюю школу, слыл хулиганом, и мемуаристы часто вспоминают о его безграмотности и дурных манерах. Необразованность и невоспитанность Тихонова, очевидно, были постоянным поводом для шуток среди друзей и, возможно, причиной той иррациональной любви, которую испытывал к нему Ерофеев.
Ерофеев в записных книжках отмечает, что его приятель путает изобретателя Генри Форда и химика Эрнеста Резерфорда, композитора Оффенбаха и философа Фейербаха, актрису Веру Марецкую и балерину Майю Плисецкую, художника Рембрандта и политика Вилли Брандта. Ерофеев даже не упускает случая рассказать об этом швейцарской исследовательнице, автору диссертации о «Москве — Петушках». Он как будто противопоставляет Тихонова известному шутливому описанию интеллигента, который способен отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля и далее по списку. Тихонов же, наоборот, не знает ничего. Вот и в цитируемом фрагменте он издевательски уподобляется Чаадаеву из известного пушкинского стихотворения, но если Чаадаев «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», то Тихонов и здесь бы все напутал.
6. О подходящих сравнениях
«Игорь Авдиев, длинный, как жизнь акына Джабаева, бородатый, как анекдот»
В записных книжках Ерофеева часто упоминается и другой его друг, Игорь Авдиев. Он имел эксцентричную внешность: очень высокий, с длинной густой бородой. Высоким был и сам Ерофеев. «…В Игоре метр девяносто семь, а в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)», — вспоминала его вторая жена Галина Носова. «Мы с Авдиевым оба длинны. Но он длинен, как декабрьская ночь, а я — как июньский день», — пишет сам Ерофеев, с помощью типичных для него сравнений передавая не только сходство в их внешности, но и различие: у Ерофеева волосы были русые, у Авдиева — иссиня-черные.
В основе этих сравнений лежит простой каламбур: длинным часто называют высокого и, как правило, худого человека, но одновременно длинной может быть жизнь — например, советского поэта Джамбула Джабаева, прожившего 99 лет. Для создания того же эффекта можно использовать не разные значения одного и того же слова, а устойчивые языковые выражения: человек может стать бородатым, как анекдот, длинным, как рубль, или высоким, как награда. Так и рождается ерофеевская шутка.
Писатель, кажется, и сам понимал незатейливость подобных каламбуров. «Надо привыкать шутить по-„Крокодильски“», — замечает Ерофеев в записи от 1966 года. Однако в основе некоторых его каламбуров лежит не только примитивный юмор, но и характерное для него стремление к обновлению языка и умение точно описать внешность или характер:
«Он самый строгий и самый длинный из нас, как литургия Василия Великого — самая длинная и самая строгая из всех литургий».
Нет сомнений, что в этой заметке речь тоже идет об Игоре Авдиеве. Если Тихонов у Ерофеева, как правило, изображается неучем, то Авдиева как героя записных книжек писателя отличает глубокая и очень серьезная религиозность. Ерофеев мог написать «высокий, как каланча» или «строгий, как выговор», но выбрал иной вариант. Получился, может быть, не самый смешной каламбур, зато достаточно точное описание.
7. О неоднозначности
«Это о *** [проститутках] или не о *** [проститутках]? У Дидро: „Самый счастливый человек тот, кто дает счастье наибольшему количеству людей“»
Источник этого афоризма — отрывной календарь за 1976 год. Случайное собрание разнообразных цитат, годовщин и бесполезной информации обо всем на свете — абсолютно ерофеевский формат. Из этого календаря Ерофеев не только выписывает понравившиеся афоризмы, но и узнает о грядущем 70-летии премьер-министра Вьетнама Фам Ван Донга, которое собирается «спрыснуть», о том, что Александр Македонский, помимо прочего, был изобретателем мороженого, а общая протяженность книжных полок хранилища Ленинской библиотеки составляет более 400 километров. Любовь к чтению отрывных календарей, вероятно, появилась у Ерофеева еще в детстве. Вот как об этом вспоминает сестра писателя Нина Фролова:
«Книг особых у нас не было, поэтому читали все подряд, что под руку попадается; был у нас маленький отрывной календарь, который вешают на стену и каждый день отрывают по листочку. Веничка этот календарь — все 365 дней — полностью знал наизусть еще до школы; например, скажешь ему: 31 июля — он отвечает: пятница, восход, заход солнца, долгота дня, праздники и все, что на обороте написано».
8. О молчании
«Не надо спешить с публикацией и обнародованием чего бы то ни было. Ньютон, открывший всемирное тяготение, ознакомил с ним людей 20 лет спустя»
Эта запись сделана в 1974 году; совсем скоро тема творческого молчания станет для Ерофеева чрезвычайно болезненной. Написанные в 1969 году «Москва — Петушки» были опубликованы за границей в 1973-м («Моя проза — в розлив с 1970 г. и с 1973 навынос», — шутил сам писатель), в том же 1973-м в самиздатском журнале «Вече» вышло его эссе о философе Василии Розанове — а следующий его текст, пьеса «Вальпургиева ночь», появится только через 12 лет. Все это время Ерофеев будет мучиться от творческой немоты и невозможности создать что-то равновеликое «Петушкам» — его творческому дебюту и opus magnum. Александр Леонтович пишет в своих воспоминаниях о Ерофееве:
«Он вообще был невероятно талантлив, и я думаю, что реализовался хорошо, если на один процент. Моя жена говорила ему по поводу „Петушков“: „Ты, как Терешкова, полетел один раз — и все“. Он прямо весь изворачивался — ему было очень обидно, — но ничего не отвечал».
Ерофееву оставалось только горько шутить, как он делал это в записной книжке 1978 года:
«„Почему молчишь целых пять лет?“ — спрашивают. Отвечаю, как прежде графья отвечали: „Не могу не молчать!“».
9. Об отношениях с Богом
«Об одном только я попросил Господа Бога — „в виде исключения“ сделать это лето градуса на полтора попрохладнее обычного. Он ничего твердого мне не обещал»
Комический эффект этого фрагмента строится на всемогуществе адресата и ничтожности самой просьбы, подчеркнутой нецелым числом, на которое Ерофеев просит снизить температуру, — «градуса на полтора попрохладнее обычного». Вдобавок Господь «ничего твердого» обещать не может, как будто просьба кажется ему трудновыполнимой или чреватой чересчур обременительными хлопотами. Ерофеев рисует себя надоедливым канючащим просителем, а Бога — то ли мелким чиновником, то ли уставшим родителем, который не может решить, разрешить ли ребенку еще сладкого. Ерофеев любил именно эту форму жалоб на погоду: ту же форму «градуса на полтора» он использовал и позже, но с обратным знаком:
«Я попросил Господа Бога сделать ну хоть на полтора градуса теплее обычного. Он ничего твердого мне не обещал».
10. О течении времени
«Здесь так хочется спать от вина, что рассказываешь, например, анекдот о Чапаеве, скажешь „ча“, а „па“ уже не успеваешь»
Пример любимой Ерофеевым гиперболической конструкции. Здесь он в характерной для себя манере обновляет затершиеся языковые клише вроде «в один миг» или «и глазом моргнуть не успеешь». Можно сказать «и глазом моргнуть не успеешь — уже темно», а можно так:
«И как быстро наступает тьма в этом ноябре. Я размахнулся — было еще светло, а как ****** [выпил] — полная темнота».
Вместо того чтобы употребить клише, писатель создает на его месте самостоятельный сюжет. Наступление темноты оказывается таким же стремительным, как движение руки от стола к горлу. Одновременность двух событий — опрокидывания стопки и наступления темноты — создает иллюзию их связи, как будто одно вызвано другим, а также говорит об их сходстве: ощущение от наступившего вдруг ноябрьского вечера действительно чем-то схоже с тяжелым опьянением.